Пришвин М. М.

Евгений Курочкин. Михаил Пришвин: Вдоль Дубны-реки

Михаил Михайлович Пришвин – имя, известное каждому, но только на первый взгляд. Стоит лишь чуть глубже погрузиться в его биографию, то сразу возникает вопрос: Пришвин, кто он? Русский и советский писатель, автор охотничьих рассказов и книг для детей и юношества, «певец русской природы», как его именуют в учебниках? Личность его настолько многогранна, что достойна многих томов глубоких исследований. Пришвин, в первую очередь, – это историк, оставивший после себя многотомное собрание дневников, охватывающих самые сложные периоды в жизни России, в которых он размышлял о своей жизни и судьбе страны. Он – путешественник и фотограф, объездивший всю Россию и создавший тысячи документальных свидетельств о том, что видел. Для нас, дмитровчан, особо ценен неизвестный Пришвин – человек, влюбленный в болота Подмосковья, краевед и географ жемчужины Северного Подмосковья – Дубны-реки.

Невозможно точно определить дату, когда страстный охотник Пришвин впервые оказался на Дубне. Опубликованная им в 1929 году повесть «Журавлиная родина», в которой упоминается Дубна-река, основывается на дневниковых записях 1926-28 гг., но, вероятно, знакомство с рекой началось в 1922 году, когда писатель поселился в доме поэта Сергея Клычкова на хуторе Солдатова сеча близ Дубровок в Талдоме. В Талдомском районе Пришвин прожил до 1925 года. Он активно занимался краеведческой работой, держал собак и ходил на охоту, но заметных дневниковых записей о Дубне-реке не оставил.

Активно описывать реку Дубну Пришвин начал в 1927 году, когда замыслил написание крупного произведения. Этим романом Пришвина и была «Журавлиная родина» – «повесть о неудавшемся романе», названная так, потому что роман у Пришвина в итоге не вышел. Название родилось 6 сентября 1928 года на охоте близ деревни Скорынино Сергиевского уезда: «Во все время охоты небо редко было свободно от больших стай журавлей. Я думал о них: вот они родились в наших болотах и полетят по всему свету. Восхищенные, увидят новые страны... Журавли сулят, журавлиная родина...»

Что представляла собой река Дубна в 20-е годы? Мы, дмитровчане, помним осушение Яхромской поймы, но совсем забыли про пойму Дубненскую. А ведь Дубна с притоками по своей протяженности и заболоченности Яхроме не уступала. Даже сейчас, Дубненская низменность считается комплексом водно-болотных угодий различного типа – от практически не нарушенных болот с реликтовой ледниковой растительностью до полностью преобразованных человеком ландшафтов, таких как карьеры старых торфоразработок. А тогда, протекая через Сергиевский, Дмитровский и Талдомский уезды, на многие километры вокруг своего русла она оставляла непроходимые хляби, кишевшие малярийными комарами. Крестьянам приходилось ютиться по возвышенностям – островам, отвоевывать себе клочки пашни и лугов у топкой реки. Вот как Пришвин описывает деревню Замошье: «На небольшом островке, окруженном болотами, жил лесной сторож с семьей. У него было несколько сыновей, которые потом разделились и выстроили себе каждый по дому на острове. Земля оказалась очень хорошая, и к новой маленькой деревне приселились еще две, три семьи. Тогда казалось, что на островке всем земли хватит. Но когда и эти новые семьи размножились, то поле примкнуло вплотную к болотам. Стали искать выход с острова. Нашли землю за болотами. Пробили на пойме борозды и уложили по ее краю лавы. Приучили плавать лошадей бороздой. Сами идут по лавам, конечно, тоже не сухие, нет-нет да оступится человек и окунется, а лошади плывут бороздой. Весной вода стоит под болотами, и островок с деревней становится островом в море…. Эта деревня Замошье находится в Московской губернии! И она не одна. Большинство сел и деревень, расположенных у края Дубенской поймы по холмам, упираются в болото…»

Такой болотистой Дубна была не всегда, а с момента засорения ее русла. В памяти народа сохранились легенды о золотых лугах и дубовых рощах: «Весь водосбор потопленного края приблизительно 120 тысяч десятин, из которых 40 тысяч под поймой Дубны, местам непроходимой. Да, есть места в зарослях Дубны, где не была нога человеческая. Но мы часто в зарослях черной ольхи в воде находим столетиями пролежавшие под водой дубы, признак иного прошлого. Народная память передает множество фактов, обращенных в легенды о золотых лугах этого края. Вот, например, в месте, где едва-едва можно теперь подойти к Дубне, прыгая с кочку на кочку в обход плесов, хватаясь за ветки обвитой хмелем ольхи для сохранения равновесия, можно увидеть признаки каменного моста через реку. Рассказывают, что это был мост Грозного. Назовут какой-то островок с дубами, где были его охотничьи колышки. Нет никакого сомнения, что край затоплен в не очень давнее время от засорения русла Дубны. Результат нивелировки показывает, что в одном месте вода, чтобы перелиться в Волгу, должна подняться вверх: она не может. Кроме того, текущие с гор в Дубну речки подпирают воду. И теперь, когда едешь по Дубне на лодке, представляется удивительная картина, кажется, что речки в нее не сливаются, а выливаются».

Пришвин в те годы зимой жил в Сергиеве, а летом снимал дачи в окрестных деревнях – Александровке, Переславище и Федорцове. Он оставил нам множество красочных описаний Дубны, ее притоков, и селений, расположенных вдоль них:

«Ездили в Дворики и охотились… Удивительная гористая местность истока Дубны… В лесу много деревьев попарно сплетается корнями, одно обхватит сверху корни и впустит потом в землю, и оба друг за друга держатся при сильном ветре…» «Речка Дубна в истоках шириной в два человеческих прыжка, – не перепрыгнешь в один! но зато очень много везде упавших деревьев так, что вывернутый корень на одном берегу, а по стволу переходят люди, лисицы, собаки». «Верховье Дубны, маленькая речка «Дубна-потопиха» протекает около Двориков среди высоких крутых холмов, и среди этих холмов есть один, на котором много огромных для нашего края муравейников. Я за всю жизнь свою таких не видал, когда неожиданно встретишь, подумаешь – это стог сена стоит. От одного муравейника виден другой такой же и тропы возле них, не меньше средней человеческой тропы».

«Река Вытравка. Вот река Дубна местами раскидывается огромными болотами, но все-таки эта река настоящая, местами течет в крутых мелких берегах, и, хотя не широка, но глубина в крутых берегах у нее непомерная, и после всего вливается в Волгу – это река! А то называется тоже рекой Вытравка, которая впадает в Дубну, вот эта река во всем своем течении столь ничтожна, что почти и не видима среди огромных порожденных ей болот, а различима только от болот по более темному цвету трав по ней, и переходишь ее точно так же, как и болото, качаясь, вот-вот, думаешь, провалишься, а перейдешь: никто никогда не проваливался. Сколь ничтожна эта река, можно видеть в тех местах, где она течет в сухих берегах, до того ничтожна, что из-под нее произрастают не только водяные растения, а и обыкновенные травы, конский щавель, зонтик – верно, за это и название свое получила Вытравка, значит, вся в травке. Но вот остров среди болот – деревня Александрово со своими хорошими полями; стоишь тут на высоком месте и видишь вокруг нее все болота, местами шириной в версту, а то и больше, и, когда подумаешь, что все эти болота наделала ничтожная Вытравка, кружится голова, теряясь в сроках земли: сколько времени нужно было сочиться ничтожной струе, чтобы заболотить такое пространство?»

«Шавыкино – остров в болоте, на нем часовня, теперь сожжена. Начинал жить Сергий Радонежский, – не понравилось, после него монастырь, сжег Сапега. На сучке возле часовни икона Божьей Матери, ее взяли в Спас-Закубежье, но вернулась, наконец с крестным ходом взяли и обещались ежегодно носить в Шавыкино. И так до последнего времени существует крестный ход. Если ухо к болотной кочке приложить, то – кто праведный – слышит звон колоколов того монастыря».

«Был на Сеславиной горе. Там бор, подстеленный зеленым мохом, сосны в солнечном свете стоят золотые, мох внизу, как лунный свет. Тишина не такая, как в дачных борах: ведь и там в заутренний час тоже тихо, но тишина там искусственная и зависимая: то вдруг свистнет паровоз, то петух закричит, тут тишина самостоятельная, через окружающие болота никакие звуки со стороны невозможны… Ручей перед Сеславиным называется Стрелецким, а перед Власовым не знаю, как называется: там лес огромной высоты сгрудился на мелкий в низине и на опушке одна возле другой на равных расстояниях муравьи поставили свои непомерной высоты республики…»

«Мы пошли по клюквенной тропе в заказник на восток. Перешли приболотицу с высокими поросшими осокой кочками и чахлыми березками. Мало-помалу березки стали сменяться сосенками и, наконец, вовсе исчезли… Не доходя Симонова Острова (тропа с него продолжается до реки Везы), свернули влево… Минут через 15 мы вышли на Сеславинскую бель. Это огромное клюквенное моховое открытое болото с очень редкими чахлыми деревцами… Мы прошли западным краем на север до Федорцовой тропы, на юго-востоке остался Симонов Остров, за ним Шуев огарок, Мошка, Веза. Северная часть леса между Сеславинской белью и плесами Полубарского называется Клин…Тропа по выходе на Федорцовское бекасиное болото реки Журавлихи теряется…»

«Я спросил встречного крестьянина с косой, и вот оказалось, что я хожу не по Журавлихе, как думал, а по Рудачихе, а Журавлиха дальше к озеру, и там по Журавлихе ежедневный прогон скота. Это оказалось очень недалеко, в том месте, где плесом зарастающего озера Полубарского прибавляется пойма впадающей невидимо в него речки Журавлихи. По гати, устроенной для перехода скота, перебрался на Захаров Остров, покрытый кочками, между которыми трава была скусана и местами все растоптано в грязь. Вокруг острова пойма с зелеными плесами».

«Говорят, будто Туголянское озеро образовалось таким образом: был на его месте лес на мху, случился пожар, и лес провалился, а на его месте вышло озеро, сначала маленькое, а потом больше и больше. Говорят, будто вода в Батаковском озере находится в какой-то зависимости от Туголянского: подземный ход».

«Речушка Попов Рог больших у нас дел натворила, это она, очевидно, подпертая при своем впадении в озеро, закислила болотное пространстве и создала всю Переславскую трестницу. Я до сих пор не могу разобраться в ее извилинах, поросших ольхой. Входишь в ольшаник, никакой речки нет, черная растоптанная коровами вязкая торфяная земля, сыро, грязно, неприютно… Вдруг увидел под ногами речку в шаг шириной в черных без травинки берегах. Я лично бы мог его перепрыгнуть, если бы хоть сколько-нибудь прочно мог поставить ногу: нога моя ушла по колено на этом берегу, а не то можно бы оказаться по шею в грязи...»

Гнилые дубненские болота отравляли все вокруг – воздух, земли и воду: «Вода из болот течет в озеро, это мертвая вода, в дождливое время (когда ее много) отравляющая рыбу».

Для того, чтобы облегчить жизнь местных крестьян, в 1928 году проводились масштабные мелиоративные мероприятия с привлечением экскаватора – уникальной для тех времен машины, возможно, единственной действующей в Московской области. Издревле, местные крестьяне и помещики сами, как могли, боролись с болотами, строя водоотводные канавы, но это мало помогало. Взгляните на карту дубненской поймы сейчас – она покрыта магистралями и осушительными каналами. Часть из них сделана машинами, а часть – руками крестьян.

Пришвин – свидетель этой эпохи, времени коренного улучшения крестьянской жизни, избавления от тягот болотной жизни: «Экскаватор – это железная рука с ковшом в сто пудов веса. Рука опускается в воду, поднимает со дна торф и выбрасывает медленно, спокойно повертываясь на берег, торф еще раз, еще и еще в то же самое место, к этому холму присоединяет другой, третий и так создает направо и налево новые берега. Пройдя значительный путь, он возвращается, прочищает, ровняет и оставляет за собой новую реку-канал, прямую как стрела, с новыми берегами. Железная рука работает 24 часа в три смены, ночью при электричестве. Рукой управляют всего 4 человека (можно бы и три): механик у рычагов, его помощник на движущемся кругу, кочегар и смазчик. Эти 12 человек заменяют работу 100 теоретических землекопов. На практике землекопу здесь невозможно работать. Жизнь этой машины тесно связана с жизнью механика Михаила Парфеныча Пафнутьева, ученика школы Балтийского флота».

«Новая Дубна не река, а канал, иногда прямой как стрела в три версты длиной. Созданы новые берега, вначале эти берега черные, потом начинается травка, а прошлогодняя работа – уже растут тростники. Этот канал, рассекающий дикую природу, имеет свою особенную красоту. Канал иногда пересекает русло Старой Дубны, видишь осохшие плесы, на них, свернувшись кишкой, лежат «батышки» – толстые стебли подводных растений, на которых держались когда-то лилии. Видишь обнаженные корни береговой ольхи. В Окаемове луг значительно осох. Стоят копны сена…»

Пришвин был не только наблюдателем, но и активным защитником живой природы. Озеро Заболотское на реке Сулати на тот момент считалось единственным в России местом, в котором обитал реликт ледниковой эпохи – шаровидная водоросль Claudophora sauteri. Сулать словно бы нехотя текла к Дубне, останавливаясь и разливаясь болотистыми озерами, ближнее к Дубне, самое большое и называлось Заболотским:

«Между деревней Власово, тяготеющей к городу Сергиеву, и Ведомшей Переславского уезда, куда и в Сергиев попасть можно только клюквенной тропой, есть Ольховое болото, родина замечательной реки Сулати. В сущности, эта не река, а система озер, называемых плесами. Ближайший к истоку плес называется Лоханью, вероятно, потому только, что на поверхности его нет совершенно воды, а под низом он наливается как бы в лохань… Старые крестьяне, очень недоверчивы к осушительным работам в низовьях Сулати, рассказывают, будто Лохань очень глубокая, дно ее будто бы гораздо ниже Волжского, и потому спустить в Волгу местные воды никогда не удастся… Кроме Сулати и Ольхового болота в Лохань со сторон Вонятина и Пустого Рождества бежит Сухмань-река, Крестница, Вздерниножка и другие. Все эти реки только весной шумят, летом бочаги. Но все-таки Лохань признается больше за луг, чем за плес Сулати, точно так же как последнее громадное плесо Сулати перед впадением в Дубну называется не плесом, а озером, это у села Заболотье, известное своими утиными охотами озеро Заболотское. Дно этого зарастающего озера ледникового происхождения покрыто редчайшей водорослью Claudophora, имеющей вид зеленых шариков. Работающий на Дубне экскаватор мало-помалу в борьбе за каждый сантиметр горизонта все-таки спускает застоявшиеся пойменные воды Дубны в Волгу, верхние воды Заболотского озера увлекаются в Дубну, и так на берегах обнажается Claudophora».

Узнав о кладофоре и о грозящей ей опасности, Пришвин написал большую статью в центральную прессу. На место приехали биологи из Москвы, которые стали активно изучать и водоросль, и само озеро.

Здесь, на Дубне-реке Пришвин нашел не только «Журавлиную родину», но и родину Дубровского из одноименной повести Пушкина: «Недавно на вечерней утиной охоте один местный учитель обратил мое внимание, что в большое утиное болото Трестицу спускается земля, имеющая все признаки старой земледельческой культуры: в болото спускались мало-помалу зараставшие полоски крестьянской надельно-передельной земли старого времени. В скором времени мы с этим учителем, опрашивая стариков, дознались, что на этом месте в стародавнее время стояла деревня, имевшая название то же самое, как у Пушкина в повести «Дубровский», Кистеневка. Те же старые люди и называли село, расположенное на берегу Заболотского озера, не «Заболотьем», как все мы теперь называем, а то Дубровским, то Покровским. Всем известно, конечно, что село Покровское у Пушкина в «Дубровском» принадлежало помещику Троекурову, и в старых церковных книгах, мы в этом убедились, Заболотье числится как Покровское и престол храма посвящен Покрову. Так стало сходиться все в одно: Кистеневка, Дубровское, Покровское, и к этому вспомнилось, что совсем недалеко отсюда, в деревне Сергиев вблизи Колязино, Пушкин бывал в имении Ушакова и как истории слышал рассказы или былину о Дубровском. Мне думается про Пушкина (если все эти мои охотничьи угадки подтвердятся точным исследованием), сказание о разбойнике «графе» Дубровском, существовавшее в форме былины, разбилось теперь на отдельные стихи, на отдельные слова. Да вот сам же этот учитель Егоров помнит, как его покойная бабушка в детстве сказывала былину о графе Дубровском еще очень складно, и что у него от всей былины осталось только в памяти проклятие невинно осужденного Дубровского этому краю: – Зарастайте же вы все, мои любимые плесы, зарастайте, озера и речки. И вот стало зарастать. И вот эти поляны старой пушкинской Кистеневки спускаются в Трестицу...»

«Журавлиная родина» Пришвина – это повесть о болотистой пойме Дубны-реки, о защите кладофоры и экскаваторе, это мысли писателя, рожденные на охоте, упорядоченные и структурированные. Основанная на дневниковых заметках, повесть содержит лишь некоторые описания, но не упоминает деревни, в которых побывал Пришвин. Тем не менее, любознательный читатель, из числа местных жителей, легко сможет понять, о чем именно говорит Пришвин: «Мы с Нерлью шли краем Трестицы возле тростников, за полосой которых был лес. Шаги мои по болоту едва ли были слышны. Может быть, Нерль, бегая, пошумела тростниками, и одна по одной они передали шум и встревожили стерегущего своих молодых Хозяина тростников. Он, потихоньку ступая, немного раздвинул тростник и выглянул в открытое болото. ... Я увидел перед собой в десяти шагах отвесно стоявшую среди тростников длинную шею журавля. Он посмотрел на меня, как если бы я посмотрел на тигра, смешался, спохватился, побежал, замахал и, наконец, медленно поднялся в воздух»…

Пришвин в Сергиевом Посаде

Михаил Пришвин – свидетель эпохи. Его дневниковые записи – ценный источник сведений для любознательного исследователя-краеведа. Цитаты, приведенные в предыдущей главе, лишь малая часть из описаний Дубненской поймы, сделанная им. Но Пришвин писал не только о Дубне, но обо всем, что видел и слышал.

1926 год – год, когда Пришвин обосновался в Сергиеве – это год начала очередных коренных изменений в строящемся государстве. Все громче идут разговоры о коллективизации. На пике – борьба с Церковью и ее влиянием. Храмы и монастыри отданы на поругание. Пришвин не мог обойти эти события стороной: «Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг, и все полетело: по всей стране идет теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей».

Пришвин – более краевед, чем писатель. Образным литературным языком он говорит только то, что видит и чувствует. Но если в книгах местности обезличены, а события – сглажены, то в дневниках, все ясно и прозрачно. Его записи о Сергиевом Посаде тех лет потрясают тщательно прописанной натуралистичностью фактов: «Улиц Красюковка в Сергиеве названа по имени землемера Красюкова, который имел на краю большой клок земли. Он выстроил здесь церковь, разбил свою землю на мелкие участки, и после смерти его здесь началась Красюковка. Во время революции на этой улице собралась прежняя знать, князья, графы, и постепенно дошли здесь до полной нищеты, получив от населения общее имя «графЫ».

«В Лавре, в растреллиевской колокольне у нас теперь винный склад. Вино остается и в кабаке, и в колокольне – вино: это реальность. Так и Христос: был, есть и будет».

«Заведующий Сергиевским музеем в Лавре раскопал могилу кн. Трубецкого. Внук покойного Владимир Сергеевич явился к заведующему и сказал: «Мною подано заявление, могила не беспризорная. Вам это известно?» – «Известно», – ответил Заведующий. «Зачем же вы это сделали?» – «Интересно посмотреть могилу князя. Вы, кажется, беспокоитесь, там ничего не было, кости, сохранился эполет, все опять ссыпали с землей, а череп у меня в кабинете». – «Да как же вы смели это сделать?» - «А что, череп? Вы можете его взять, я сейчас принесу...»

«Учитель, посетивший Троицкую Лавру с экскурсией, сказал при виде Троицы Рублёва ученикам: «Все говорят, что на этой иконе удивительно сохранились краски, но краски на папиросных коробочках, по-моему, гораздо ярче». Именно благодаря дневникам Пришвина мы знаем точное место могилы философа Василия Розанова, умершего от голода в Сергиевом Посаде в феврале 1919 года. Похоронили Розанова на территории Черниговского скита, рядом с могилой философа и монаха Константина Леонтьева. В советское время скит превратили в исправительный дом имени Каляева: «Чугунный памятник К. Леонтьева опрокинут, центральная часть его с надписью выбита. Очертаний могилы Розанова на земле почти незаметно». И дальше – Пришвин записывает, как найти эти могилы и даже рисует план. Он прекрасно понимал, что без этого никто даже не вспомнит, где покоились философы.

Пришвин – краевед и фотограф – оставил нам фотокадры и дневниковые записи, посвященные гибели великих колоколов эпохи Бориса Годунова, гордости Троицкой Лавры. Уничтожение колоколов началось к Рождеству 1930 года и продолжалось около месяца. Сброс колоколов сопровождался видеозаписью, и Пришвин не мог пропустить это событие. Он с фотоаппаратом сидел внизу, укрывшись за углом башни, сын Лев залез на колокольню, став под защиту карниза. Мимо них прошел колокол «Годунов», а через мгновение раздался страшный грохот. Как оказалось, падающий колокол пролетел в паре метров от Пришвина, чудом его не убив. Однако, он успел сделать снимок: «Показывал Павловне упавший вчера колокол, при близком разглядывании сегодня заметил, что и у Екатерины В<еликой> и у Петра П<ервого> маленькие носы на барельефных изображениях тяпнуты молотком: это, наверное, издевались рабочие, когда еще колокол висел...» «Вчера сброшены языки с Годунова и Карнаухого. Карнаухий на домкратах. В пятницу он будет брошен на Царя с целью разбить его. Говорят, старый звонарь пришел сюда, приложился к колоколу, простился с ним: «Прощай, мой друг!» и ушел, как пьяный. Везде шныряет уполномоченный ГПУ… Разговор об отливке колоколов, о способах поднятия, о времени отливки и устройстве колокольни, и все врут, хотя тут же над головой стоит дата начала закладки здании при Анне Иоанновне в 1741 году и окончании при Екатерине в 1769…» «11-го (Суббота) сбросили Карнаухого. Как по-разному умирали колокола. Большой, Царь, как большой доверился людям в том, что они ему ничего худого не сделают, дался опуститься на рельсы и с огромной быстротой покатился. Потом он зарылся головой глубоко в землю. Толпы детей приходили к нему и все эти дни звонили в края его, а внутри устроили себе настоящую детскую комнату. Карнаухий как будто чувствовал недоброе и с самого начала не давался, то качнется, то разломает домкрат, то дерево под ним треснет, то канат оборвется. И на рельсы шел неохотно, его тащили тросами... При своей громадной форме, подходящей к Большому, Царю, он был очень тонкий: его 1200 пудов были отлиты почти по форме Царя в 4000. Зато вот, когда он упал, то и разбился вдребезги. Ужасно лязгнул и вдруг все исчезло: по-прежнему лежал на своем месте Царь-колокол, и в разные стороны от него на белом снегу бежали быстро осколки Карнаухого. Мне, бывшему сзади Царя не было видно, что спереди и от него отлетел огромный кусок…» «Царь, Годунов и Карнаухий висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучшее. Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты колхозные машины и красивые статуи Ленина и Сталина…» «С колокольни Расстреллиевской сбросить крест не посмели, зато в мае и в октябре устраивают из него посредством электрических красных лампочек пентаграмму...»

Сначала власть планировала оставить в Лавре колокола общей массой 8 000 пудов. Почему для этого нужно было уничтожать ценнейшие большие колокола, а не малозначительные малые – народу не объяснили: «Месяц тому назад я был свидетелем гибели редчайшего, даже единственного в мире музыкального инструмента – Растреллиевской колокольни: сбрасывались один на другой и разбивались величайшие в мире колокола Годуновской эпохи. Целесообразности не было никакой в смысле материальном: 8 тыс. пудов бронзы можно было набрать и с обыкновенных колоколов…» Да и смысла в объяснении не было – к 1935 году уничтожены были ВСЕ колокола лавры: «Только очень недавно у нас сняли с церквей последние колокола, и звон совсем, как в Москве, прекратился («беспокоит рабочих» – и правда!)…»

Увлечение фотографией было у Пришвина такой же страстью, как и охота. Впервые он познакомился с фотоаппаратом еще в 1906 году, во время своей первой поездки по Русскому Северу. Полностью страсть Пришвина раскрылась именно в Сергиеве: «Нынешним летом я до того увлекся фотографией, что на охоте дело снабжения моей семьи дичью передал Пете, а сам охотился больше с пленочным аппаратом Лейка, схватывая воду, леса, поля, луга, птиц, зверей, не забывая и человеческий труд. В альбоме у меня теперь вся журавлиная родина и только нет самих журавлей. Раз я увидел на фоне громадного и сложного облака треугольник журавлей, схватился за аппарат, но он был не заряжен: журавли улетели…»

Как минимум один раз Пришвин из Сергиева приезжал в Дмитров – в 1932 году на слет ударников Беломоро-Балтийского канала. Он оставил запись, но не о городе, а о Горьком: «Дмитров. Слет ударников. Тяжело, что Горький одряхлел. Какой слезливый... от старости, или от сентиментальности?»

Строительство канала имени Москвы (канала «Москва-Волга») также не оставила Пришвина в стороне. Он решился написать повесть, посвященную строителям канала, под рабочим названием «Канал» или «Аврал». Речь в повести должна была идти о прорыве Московского канала и о мужественной борьбе с его последствиями: «Что-то случилось на Московском канале. Приехал N., шепчет: «Канал провалился, вода не пошла. Еще на два года работы». Через две недели канал открывают и хоть бы что…»

Пришвин решил вывести в романе идеального каналоармейца, строителя коммунизма: «Люди на канале в сгущенном виде то же самое, что и все мы в стране. Мы тоже все работаем под давлением необходимости войны…» «Все «перекованные», кого я сам видел и кто в книгах описан – неверные и жалкие существа. Возможна ли та личность, о которой я хочу написать?» «Канал» – это военная организация: военная, значит, основанная на какой-то власти государственной: «и человека человек послал к анчару властным взглядом». Организация, значит, такая расстановка работающих частей, в которой каждая из них давала бы наибольший полезный эффект. «Канал» создался благодаря сильной власти и умелой организации, взятой с военного образца...»

В 1936 году Пришвин написал письмо начальнику Дмитлага Дмитрию Успенскому: «Ваше имя я нашел в книге «Канал имени Сталина» и обращаюсь к Вам с такой просьбой. Я работаю над повестью «Аврал» и хочу в ней прославить Надвоицы. Это будет не повесть, а скорее легенда. Но я легенды свои пишу на строго фактических основаниях, и оттого моя вещь будет во много раз лучше, если я буду иметь возможность с Вами, строителем Надвоицкого узла, провести в беседе 2-3 часа. Прошу Вас, докончите то славное дело помощью в моем строительстве: это будет помощь не лично мне. Я потому и осмеливаюсь отнять у Вас время, что дело это касается одинаково и меня, и Вас, и всех, кто строил канал. Если Вы еще в Москве или Дмитрове, то назначьте мне разговор там или тут…» Успенский ему не ответил, да и сам Пришвин вскоре отошел от идеи романа – ему не хватало денег на текущие расходы, поэтому он сосредоточился на коротких рассказах.

В 1939 году Пришвин отпишет свой дом в Загорске супруге – Ефросинье Павловне, а затем объявит о разводе с ней. Он уедет из Загорска и более (не считая кратких посещений) не вернется.